Новгородский текс. Абсолютный слух

Летом в нашем городе произошло тихое, но, как мне кажется, замечательное культурное событие - вышла книга С.Брутмана "Завет жареного поросёнка". Составившие её тексты на свет уже появлялись - на страницах "Новой новгородской газеты". Тем не менее чтение их подряд на книжных страницах доставляет новые - и сильные - впечатления. Ими и хочу поделиться с читателями. В ИСХиПР прошло первое в этом году заседание диссертационного совета.

Собственно, моё главное впечатление выражено в заголовке. Абсолютный слух - к звукам жизни, языка, искусства. Ведь и музыкальный слух в разной мере присутствует почти у всех, но абсолютный - только у единиц, это редкий дар. Редким даром отмечен и автор книги. Понятно, что слух имеется в виду не акустический, а чуткость восприятия жизни. К тому, что зовут шумом времени.

Впрочем, автору, видимо, кажется естественней возлагать ответственность за восприятие жизни на зрение. Об этом в последнем эссе книги "Все семь звёзд". Это о тех самых семи звёздах Плеяды, которые видел герой Бунина. Упоминается здесь и Набоков, жалевший тех, кто "не мог приметить на листе сеть изумительных жилок".

Слуху ли, зрению отдавать предпочтение, говоря о восприятии жизни, они у нашего автора - абсолютны. Иначе разве заметишь, что в лампочке "спираль дрожит от напряжения", автоматы с газировкой весной "заспанно хмурые", а "скука манит пальцем из дверей"? Разве услышишь "обширное, облое, твёрдое, распирающее нёбо Э оборотное" вместо "тесного, мягкого, масляного Е" в слове музей? Разве учуешь "древнеегипетский жар", идущий от противня с поросёнком?

Вот из такого - абсолютно увиденного, услышанного, почувствованного и понятого - и состоит эта книга. Жанр её текстов - эссе, крепко настоянные на мемуаре. Но выглядят они как словарные статьи.

Это оттого, что построение книги воспринимается, пользуясь авторским выражением, "под сенью Даля".

Первая её часть - "Словарь живаго и мёртвого великорусскаго языка". Так называлась и рубрика, в которой тексты публиковались в газете. Не может не обратить на себя внимание вставка "и мёртвого": она и графически оформлена как вставка, и современной орфографией отличается. Намёк на то, что в языке не только всё живёт, но кое-что и умирает. Умирая, то есть не существуя для одних, эти факты живут для других, храня в себе тепло и горечь воспоминаний - житейских и культурных, прикидывающихся языковыми. Вот такие ощущения и воспоминания и составляют содержание как бы словарных статей, расположенных по алфавиту - от баушка до эсэсэсэр.

"Словарно" построена и вторая - кулинарно-гастрономическая - часть книги. Её составили полтора десятка статей от ананас до холодец. Названа она так же, как и вся книга. А смысл этого названия становится ясным из одного из текстов - с тем же названием. Скажу кстати, что трижды использованный заголовок производит каждый раз разное впечатление: хорош он для своего эссе, неплох как название части книги, а вот на обложке выглядит не органично. И не потому об этом говорю, что мне не понравилось, а потому, что дезориентирует читателя, настраивая на какой-то глумливый лад, а этого в книге - нет.

В третьей части - она названа "Все семь" - автор предстаёт перед нами как Читатель, по его собственной характеристике, книжный наркоман. Здесь мы видим фрагменты читательской автобиографии. Она складывается из встреч с книгами и. писателями. Значит, и эту часть книги можно представить как словарь: Гайдар, Драгунский, Диккенс, Хемингуэй, Фолкнер, Фриш:

Итак, перед нами эдакий "словарь Брутмана", энциклопедия жизни второй половины ХХ века. Он находит ключевые слова своего жизненного опыта и даёт им блестящие толкования.

Что же мы узнаём из этого словаря?

Прежде всего, мы видим автора - воспринимающего всё, о чем он пишет. Редкий случай - словарь, написанный от первого лица, от Я. На последней странице обложки словами под портретом автор как бы вдогонку к текстам пытается это своё Я растворить в МЫ: "Всё это мог бы написать и кто-нибудь другой. В принципе - любой человек из моего поколения. Случайно вышло так, что написал это я. Уж извините". Ну уж нет, не извиним: помнить - да, согласиться - да, заплакать от того, что такие слова нашлись не у тебя, - да, конечно, но написать - нет. Написать это смог только тот, кто написал.

Автор - обладатель не только абсолютного слуха, но и поэтической оптики, двойного зрения: глядя на что-то, видит не только это, но и что-то ещё, что не уходит из кадра, а становится сразу за союзом сравнения. У баушки "морщинки - жёсткие, как на деревянных скульптурах"; пластины свёклы напоминают "багровый пурпурный мрамор в нежных прожилках"; "в потёмках магазинная витрина желта аппетитно, как куб вологодского масла". И услышать можно, что "вагон плотно набит голосами, слипшимися, как конфеты-подушечки в кармане"; а "трамвай звенит, как пишущая машинка, доехавшая до конца строки":

Особо хочу сказать о том, что автор предстаёт перед нами как стихийный лингвист. Дело в том, что с родным языком, принадлежащим нам всем, казалось бы, на равных правах, у каждого складываются собственные, можно сказать, интимные отношения. И, как водится с отношениями, у одних они холодны и автоматичны, у других - наполнены вниманием и теплотой. Выражаясь научно, этим последним свойственна языковая рефлексия - способность ощущать языковые различия и потребность задумываться над языковыми фактами, соотнося их со своим жизненным и культурным опытом. Такие люди влияют на языковые вкусы эпохи и определяют векторы языковых изменений. Но редчайшие из них обладают талантом свои языковые ощущения выразить словесно. Таков наш автор.

Поэтому многие его жизненные впечатления, как уже было сказано, принимают форму языковых. Вообще язык - один из героев книги. Он присутствует повсюду: то в сентенции "Язык всегда прав" или "У языка много таких секретиков", то в определениях "языковое щегольство" или "сочная мякоть русского языка", то мелькнёт в каких-то "рифмах запахов, ритмах цвета". Но главным героем он оказывается в первой части книги, эссе которой посвящены как будто бы словам. Действительно, в заголовке большинства из них, как и положено словарным статьям, - одно, заглавное, как говорят лексикографы, слово. На самом деле - это статьи о языковых различиях: баушка/бабушка, водка/водяра, война/войнушка, колбаса/колбаска, музей/музэй, польта/пальто:Именно на этих различиях "зависают" сгустки житейского и культурного опыта, чтобы потом вспыхнуть в памяти при его первых звуках.

Вот гладиолус - "многоэтажное, сложносочинённое слово". Да от того, что оно хранит воспоминания об изнурительном для малыша Первом сентября: "Тяжёлый букет - три гладиолуса, сразу три!- уронил бы меня ниц, если бы ранец, оттягивая плечи назад, не удерживал в вертикальном положении. Но гладкий, грохочущий целлофан, в который запелёнаты гладиолусы, скользит в мокрых ладошках. Что мне делать - уронить ли букет, упасть ли самому или просто описаться?"

У меня при этом слове совсем другое возникает. И так едва ли не на каждой странице: просто подмывает сказать "А у меня:". Это словесно зафиксированный опыт будит дремлющие воспоминания, может всколыхнуть то, что ещё секунду назад было забытым. И это одно из удовольствий, которое доставляет чтение книги.

И здесь у каждого свои удовольствия, свои всколыхнувшиеся воспоминания. Не стану, пересказывая, лишать этого будущих читателей. Которые - я уверена - будут. Потому что мне трудно вообразить человека, которому не интересна жизнь, её "вихрь деталей и подробностей, мелких, как седьмая из Плеяд и как морозная пыль, хрупких, неповторимых и потому бесценных". Заметить эти детали и подробности, увидеть их так, что только ахнешь, и найти для них точнейшее слово - этим талантом С. Брутман щедро делится с нами со страниц своей книги. И со страниц своей газеты. Поэтому закрывать книгу не так грустно - в ожидании новых встреч.

Тем, кто не знает, открою секрет: надо читать материалы за подписью - Сергей Вишняков.