История одного преступления

Проба пера

Когда кто-нибудь упоминает о странной пропаже шахматной доски из номера Роберта Фишера во время "Матча века" (Белград, 1970), то слушатели неизменно удивляются. Впрочем, нечасто - сам Роберт Джеймс не поведал об этом даже сотруднице "Илюстроване Политике" в своём единственном развёрнутом интервью, а двое других, что были в курсе, молчали: управляющий гостиницы (с круглым значком на лацкане "Meи stoleиa SSSR - Svet") потому что у дверей в свой 27 номер его очень определённо отчитал рычащий пострадавший, и неизвестный с неразличимым лицом за колонной в бежевом, по тогдашней моде, плаще, - потому что держал под мышкой ту самую драгоценную доску, завёрнутую в длинный клетчатый шарф.

В конце коридора была пожарная лестница: он спустился по ней, как в тривиальном детективе, вышел со двора позади группы рабочих, дважды удвоенный витринами аптеки и кафетерия, спустился по проспекту.

...кажется, реакция Фишера не была удачной

О его дальнейших передвижениях мне известно достаточно. Была половина шестого, в Центральном дворце спорта третий тур матча ещё не закончился, неизвестный слишком уж резво протолкался через любителей у демонстрационной доски на площади (Лутовинский давит, Барсен защищается). Пошёл в сквер. С соблазном заскочить в пресс-центр справился мучительно, не скрою.

Сидя на мокрой скамье у летней эстрады рассмотрел её, наконец. Я взял складную доску. Вместо чёрных были серые, наклеенные на дерево пластиковые квадраты перламутрового оттенка. По краям от руки буквы A - H и цифры от 1 до 8. Местами давно наклеенная бумага слезла. Перламутровые проталины. Пешки в касочках. Фабричная выделка. Странно, но сейчас, вспоминая, я никак не могу разобрать в изменчивой перспективе прошлого, как на самом деле выглядела доска; есть только шевеление матовых пешечных головок, тёмный сгусток коня на f6, уют рокировки и сквозняк вскрытой вертикали. Я рассмотрел звездообразных ферзей и потусторонних слонов, будто впервые видел фигуры.

Скрытое облаками солнце угадывалось во всём: по черновику моей тени расхаживал дрозд, блик на его желтом клюве - точь-в-точь как на шапочке белого короля. Не зная, что делать с шарфом, я выбросил его в первый попавшийся мусорный бак. До назначенной встречи с Ренатой было почти четыре часа - есть время пояснить, что к чему.

С Ренатой Матулович мы познакомились в день открытия. Она пыталась в толпе тасованных со зрителями шахматистов пробиться к Фишеру, но я, приметливый, изощрённый, опередил её, полуобнял за талию, конфиденциально шепнул, что являюсь представителем югославской спецслужбы, и попросил проследовать за мной для выяснения касающихся её обстоятельств. Два раза повторять не пришлось.

Выяснение в отделанной под мрамор мужской уборной началось с затяжного, порочащего "представителя властей" поцелуя (надо признать, мне было приятно, даже несмотря на рефлексивные вздрагивания "подозреваемой"). Прижатая к двери журналисточка не сопротивлялась. Когда я отстранился, фосфоресцирующий пыльный плафон над головой устроил сюрприз: трепетно штрихованная тень её изогнутых ресниц наискосок коснулась щеки. Растроганный этим, я сознался, что хотел познакомиться. Она меня оттолкнула и попыталась вцепиться ногтями в мою покаянную физиономию.

- Атаманский! У-у, бабник! - в распахнувшейся двери появился Корчажный. Я ещё успел мельком подумать, что туалетные встречи - скрытая тема его жизни.

- Извините, Виктор, мелкие семейные неурядицы - ответствовал я, ухватив Ренату за талию. Левой рукой ей было не отбиться, к тому же она конфузилась - разговор шёл по-русски.

- Так ты женат? Ну, не буду мешать: молодым. - Корчажный прекрасно знал, что жениться я не собирался в ближайшие лет двадцать.

В коридоре она разрыдалась, и мне удалось успокоить её только обещанием устроить с советским гроссмейстером интервью. Проводил даму в пресс-центр. По пути, уже в женской уборной, куда я не попал, бреши в макияже были заделаны. Из пресс-центра спустились в зал. На сцене в три ряда стояли столы: в 1-м и 3-м ряду по четыре, в среднем, где играли Лутовинский, Барсен, Тигросян и Фишер, - два. Человечки в белом карабкались на лесенки, передвигая фигуры у демонстрационных досок.

Я узнал, что она сотрудница "Илюстроване политике", что давно мечтает взять интервью у недосягаемого Фишера и что редактор требовал всестороннего освещения беспрецедентного матча одной страны против всего мира на десяти досках. Первую партию американец выиграл - на других мы не смотрели.

После тура шёл дождь, идти было недалеко. Комод у дальней стены в её комнате отражал букетик сухих ромашек; было очень чисто, и совсем не скрипела кровать. Когда мы, наконец, затихли, я уткнулся в жаркий телесный сумрак над её правой ключицей, бьющийся неутихающей жилкой у самого края моих обожжённых губ. Потом, лёжа, ели мандарины, и она устроила мне отповедь за утреннюю проделку, суть которой сводилась к строке: "Ты меня не любил - ты был груб". "Да, тебя не любил я доколе я твоих не почувствовал губ" - игриво ответил я по-русски. Наивная Рената потребовала перевести. ":Кb8-c6 - наиболее логичный ответ на фланговую активность белых" - невозмутимо изрёк я и получил оплеуху. Она плохо разбиралась в шахматах.

Так получилось, что на следующий день я придумал вытащить из номера Фишера что-нибудь, например, шахматную доску, а ей написать об этом сенсационный репортаж. Ренаточка пришла в восторг и только беспокоилась, не узнает ли кто. Дело было нехитрое. Решили устроить покушение в день третьего тура (2 апреля), как раз перед её интервью. Всё прошло бы без помарок (хорошая отмычка, сговорчивый швейцар), но в коридоре я чуть не столкнулся с Фишером, слишком быстро закончившим партию.

Вот тут у меня вырезка из "Ла Насион" (3 апреля, 1970 г.): "На второй доске Фишер снова начал партию ходом королевской пешки. /Как будто он мог начать её как-то по-другому. Я зашёл в номер и остановился - доска на столике у окна./ Многие комментаторы и зрители с нетерпением ожидали ответа Тигросяна. Будет ли он опять играть защиту Каро-Канн?

После 1. e4 c6 2.d4 d5 американский гроссмейстер отказался от 3. ed. Очевидно, Фишер понимал, что на этот раз Тигросян отлично подготовлен к разменному варианту и поэтому отказался от повторения. /Да, Роберт Джеймс готовил не разменный вариант - рядом лежали листки с теоретическими записями. Кровать не заправлена. Накурено./ Тигросян неожиданно сыграл 3 : g6 (:) мне кажется, что реакция Фишера не была удачной. /Меня что-то удерживает от описания его номера, его вещей, которые я благоговейно трогал, оказавшись в этом незащищённом месте личной жизни. На тарелке лежали зачерствевший рогалик и спелый томат. Кожура лопнула - ровная тонкая щель, как если бы на тугом заду разошлась натянутая ткань./ Последовало: 4. e5 Cg7 5.f4 h5 6. Kf3 Cg4 7. h3 Cf3 8. Фf3 e6 (см. диаграмму): <:>

Белые ничего не получили, их чернопольный слон ограничен собственными пешками. В дальнейшем инициативой владел советский гроссмейстер, но Фишер сумел удержать равновесие. /Глупо, но, просидев почти четыре часа за его столом, я не спешил./ Ничья. Счёт в микроматче: 2,5 - 0,5 очка в пользу американца".

Хотите стишок: давай ронять слова, как сад янтарь и цедру - размеренно и щедро, е2, е2, е2. Здесь, однако, дрянная гостиница: сейчас заходил официант, спрашивал, не нужно ли чего. У них нет фалернского вина! У них нет печёных лангуст! У них нет помплимусов! Я отказываюсь работать в таких условиях.

Так о чём я?

Шахматные любители в сквере начали сезон раньше обычного и тоже раскладывали доски - подозрений я не вызвал. Солнце просочилось-таки, и украденная доска как бы светилась изнутри. До встречи с Ренатой оставалось четыре часа, так что, увидев докучливого советского комментатора Созина, я махнул ему. Меня всегда коробила его говорливость и самовлюблённость; в Советском Союзе он сотрудничал сразу в пяти изданиях, писал под псевдонимом Александр Гарде и любил интимничать с шахматистами. Однажды в его статье встретилось (о, Гарде любил цитировать классиков! Как чертовски нравится мне ставить суффиксы прошедшего времени, говоря о нём): "Эти мастера такие разные - Касперсон и Мозес! - "они сошлись: коса и камень, стихи и проза, лёд и пламень" и т.д.

Но тогда, 2 апреля 1970 года, "облачным, но светлым днём, в исходе /шестого/ часа", я хотел посчитаться с ним за доской. Выше моих сил вспомнить и привести его сопутствующие поговорки и прибаутки, но партия! - я сыграл белыми атаку Фишера в сицилианской защите (Созин, как почти все русские нешахматисты, терпеть его не мог в силу особой американофобии). От возбуждения у старичка даже плешь покраснела, а я, после точно разыгранного дебюта прижал и пожертвовал слона на f7. Пришлось брать, и через пять ходов Созин остановил принесённые с собой часы марки "Ракета". Я бодро извинился, что не могу сыграть ещё раз и удалился; мне кажется, он до сих пор сидит, вопросительно разглядывая зелёные доски скамьи.

Даже не подозреваю, какой сейчас год. Судя по неумолимой точности, с какой шахматный компьютер "Мароци Классик" (всегда по правую руку от моих бумаг) разыгрывает до 36 хода атаку Велимировича в варианте с 6.:а6, подозреваю, что времени прошло немало. У него сине-белая, шершавая сенсорная доска - расшаркиваются переставляемые фигуры. На призраке клавиши "New game" видна вмятинка от моего назойливого пальца.

Той фишеровской доски у меня давно нет. Это на ней я сыграл все свои лучшие партии: от классических с благополучными журналистами и редакторами шахматных колонок до блицев с дворовыми мастерами и стариками в несчётных парках. Тогда я уже не писал для "Информатора", больше перебивался случайной "литературной" работой, стараясь собрать деньги для участия в каком-нибудь опен-турнире. Лет через десять удалось под чужим именем продать перевод с русского монографии "Сицилианская защита. Схевенинген", написанной могучим армянским чемпионом, и взнос я заплатил. Играли в конференц-зале той самой белградской гостиницы. Заботливо подготовленный дебютный репертуар включал за чёрных скандинавскую защиту, вариант дракона в той же сицилианке, новоиндийские построения. Ночами на меня двигались спаренные проходные пешки, а противник, брошенный через бедро, оборачивался белой ладьёй; неизменно путая порядок ходов, я просыпался и шёл на партию. Они не разрешили мне играть на Моей доске! - там, на столах были клеёнчатые клетки и беременные проигрышем пешки. Я занял двадцать какое-то место.

Не зная, куда деться от безденежья, я, отчаявшись, предложил её старому пройдохе Гильо из антикварной лавки на проспекте *** (надоело менять имена и названия, любезный читатель), где на трофейных ножах безвестной войны, в толще стекла, я на мгновение увидел свою отрезанную голову. Но неприятный ракурс тут же сместился, и только трамвай проехал, бросив с проводов зашипевшую звезду, да бездомная девочка - на фоне лилового закатного облака - увязалась и шла за мной до края витрины. Наверное, это моя умершая дочурка, подумал я. Аккуратно, о ферзя ты можешь порезать палец.

Гильо, ни одному слову из криминальной истории не поверил, но выкупил моё сокровище за бесценок, якобы для своего смышлёного внука Петера. Тут же и сам внук выбежал из двери за конторкой, с томиком какого-то польского поэта под мышкой. Я помню, как он уносил доску, счастливый, бесконечно счастливый - последний раз фигуры ударялись друг о друга с костяным звуком.

Времени всё ещё было достаточно. Рената брала у Фишера в "Континентале" интервью всей жизни. Я зашёл домой и по памяти записал ходы - не каждый мог похвастаться победой над Созиным - жертва слона показалась мне ещё блистательнее, чем в сквере.

Когда около восьми выходил, в окне, резко вычервленные на фоне заката, уходили за город высоковольтные линии районной подстанции. В небо у подъезда так глубоко был вдавлен столб с пробивающейся бабочкой мигающего фонаря, что тёплый, обволакивающий свет уже зашедшего солнца заполнял его темноту, будто и не цветом вовсе, а биением луча сквозь закрытые веки. К месту встречи я поехал на новеньком "Икарусе", когда переезжали через мост, в наступивших сумерках, у другого далёкого моста сумасшедший комментатор партии наставил перевёрнутых восклицательных знаков - маслянистых отражений оранжевых фонарей.

Первым делом она назвала меня слабаком и сволочью (смягчаю специфику диалекта) - дескать, не решился, и ничего не украл. То есть, как не украл? А так - ничего у Фишера не пропало, он всем доволен, обслуживание великолепное, он надеется и в последней, четвёртой партии показать хорошую игру. Ликуя, я предъявил доказательство. Всё, что Рената нашлась сказать на это: "Ты, наверное, не то взял"! Я не то взял?!

Весь вечер она описывала милого, предупредительного, общительного Фишера ("такой интересный, я его даже благодарно поцеловала!") - я ревновал, ненавидел и наговорил резкостей под конец. Теперь я спокойно отношусь к мысли, что они заранее были в сговоре, но тогда: Тогда мне открылась вся бездна, весь ужас моего положения - я оказался чуть ли не политическим преступником, изгоем, отщепенцем. Самообладания не показать Ренате Матулович, что я разгадал их план, хватило. И только. В ту же ночь я бежал из Белграда.

Официанты постоянно играют в футбол на улице. Оттуда доносятся крики и тугие звуки ударов. Нет ли среди них агентов? Осторожничая, я не выхожу из номера. Служащего за конторкой у моей двери я просил не пускать посетителей. Жизнь проходит. Я уже не играю блиц. В этой тихой северной стране не так уж легко будет вычислить полурусского эмигранта из Югославии, на досуге играющего в шахматы и пишущего книгу. Я думаю прожить здесь пару лет под нынешней фамилией Атамич. Потом перееду в другой пансион или гостиницу.

Заходит служащий - я зову его Батиллом. Он принёс перловую кашу и сухие хлебцы с солёным маслом. Батилл, что здесь смешного? Выходит и улыбается - может, агент?

Если я жалею о чём-то сейчас, то о том, что так и не пожертвовал, а ведь какая заманчивая, какая простая жертва на f7! - слона Петеру Эко на своём единственном турнире, что не научился метать ножи, не прочитал "Призматический фацет" и не решил ту простую задачу с обратным матом в старом журнале; что забывал людей, улицы, партии и до самого конца поленился узнать, что случилось с той, которую любил когда-то за случайную тень ресниц на бледной щеке в один незабвенный день, в одном незабвенном городе.

Мимо. Отчего-то мне это кажется повтором. Впрочем, какая разница? Теперь уже Руи Лопес ставит во дворе шахматный столик: его тень испачкала полдоски. У патера очень древняя, очень пыльная сутана. Буду смотреть на него, пока он заводит и пускает часы - даже здесь слышно, как зудит и бьётся внутри скованная спираль.

Знаете ли вы, что барон фон Бибиков составлял изящные двухходовки? А у алжирского дея - шахматная доска из сатурнита?

Что вы говорите? А: Ну, ладно. Иду, иду.