Простое чудо

3 февраля 2008 года исполнилось бы 85 лет Анатолию Николаевичу Зеленову - кандидату филологических наук, доценту кафедры русского языка НГПИ, НовГУ.

А.Н. Зеленов в госпитале. На обороте надпись: "На память сестренке Тоне от брата. Анатолий. 24 июля 1944 г. Госпиталь г. Ярославля". Фото по времени соответствует эпизоду "Записок", опубликованному ниже.

Анатолий Николаевич родился в деревне Дараково Кашинского уезда Тверской губернии. Его отец работал слесарем на Путиловском заводе в Ленинграде, мать была крестьянкой. В 1928 году вместе с матерью он переехал в Ленинград, где окончил в 1941 году школу-десятилетку, выпускной вечер совпал с началом Великой Отечественной войны. По окончании военно-медицинского училища молодым лейтенантом в должности военфельдшера был направлен в действующую армию.

В 1944 году в составе 305 стрелковой дивизии А.Зеленов освобождал Новгород и Новгородскую землю от немецко-фашистских захватчиков. В апреле 1944 был тяжело ранен. После госпиталя он получил назначение начальником медицинской службы эвако-транспортного батальона, в составе которого участвовал в боях против Квантунской армии в Маньчжурии. За проявленную храбрость и отвагу в годы войны был награжден орденами и медалями.

После демобилизации А.Н. Зеленов окончил с отличием русское отделение филологического факультета ЛГУ, аспирантуру, преподавал в Сызранском и Горьковском институтах. С 1955 года, в течение тридцати шести лет, Анатолий Николаевич преподавал в стенах НГПИ, прививая студентам любовь к русскому языку.

Как ветеран Великой Отечественной войны он активно участвовал в работе по военно-патриотическому воспитанию студентов. Встречи с молодежью не были для него общественной нагрузкой, скорее, это было естественным желанием поделиться с молодым поколением воспоминаниями о событиях тех грозных лет, боевых товарищах, которые по возрасту были не старше его слушателей.

Анатолий Николаевич был очень увлеченным человеком: играл на гитаре, пел песни. Гитару, которая хранится в семье, он купил на первую аспирантскую стипендию. Он писал стихи и повести, большая часть которых была посвящена военной молодости, друзьям-товарищам, коллегам по работе.

Его стихи неоднократно печатались на страницах университетской газеты и передавали по Новгородскому радио.

Ниже мы предлагаем отрывок из его рукописи "Записки военфельдшера".

* * *

Мы с нетерпением ждали лета, потому что с этим периодом связывали новое мощное наступление против немцев на северо-западе, наш бросок в Прибалтику. К сожалению, в этом наступлении мне не суждено было принять участие:

30 апреля выдался теплый, солнечный день. Я был дежурным фельдшером и находился на перевязочном пункте. Вскоре после обеда меня потянуло на волю, полюбоваться начинающимся пробуждением природы. Было так тепло, что я вышел без шинели и головного убора. Поверх гимнастерки на мне была надета лишь короткая меховая поддевка. Я отошел метров на пятьдесят от блиндажа и ходил по желтой прошлогодней траве. Любовался Лысой горой, на северном склоне которой кое-где еще белели снежные пятна. Вокруг была тишь и благодать. Казалось, это синее небо, ласковое весеннее солнце и первые пробивающиеся из земли былинки заставили людей, хоть на время, забыть свою поистине звериную жестокость и настроиться на проявление истинно человеческих чувств. Но вдруг это ощущение гармонии было нарушено: в отдалении послышались частые взрывы, затем ближе, еще ближе, и вдруг ужасно завыло над самой головой. Я на долю секунды растерялся от неожиданности, но в следующий миг сила сильнее меня заставила мое тело ничком упасть на землю, прижаться к ней, как к спасительнице.

Рядом ухали взрывы, подо мной ходуном ходила земля, ноздри почувствовали специфический запах пироксилиновой гари, на мое тело сыпались комья земли. Вдруг мне показалось, что один такой ком, сильнее других, коснулся моего правого подреберья. Любопытство заставило меня чуть приподнять и повернуть голову, чтобы посмотреть на правый бок. К своему недоумению, я увидел на гимнастерке рваную дыру сантиметров в шесть длиной. "Когда же меня угораздило ее порвать?" - подумал я в первое мгновение, но затем, видимо, осознав случившееся, задрал справа гимнастерку и заметил в подреберье широко зияющую рану. Рана совсем не кровоточила, а изнутри ее что-то белелось. Это особенно меня поразило и испугало. Не дожидаясь окончания артналета, я по-пластунски пополз в сторону блиндажа, а затем встал на ноги и, пригнувшись, побежал, придерживая раненное место рукой. Распахнув дверь блиндажа, ничего не говоря, подошел к перевязочному столу, лег на спину и поднял гимнастерку.

Санинструктор Мешков и два санитара обступили меня и сочувственно смотрели то на рану, то мне в лицо. А я уже, как дежурный фельдшер, делал распоряжения: "Смазать края раны йодом! Наложить двойной марлевый тампон! Забинтовать широким бинтом! Ввести подкожно камфару и морфий! Ввести противостолбнячную сыворотку! Заполнить карточку передового района!". Я сам продиктовал санинструктору характеристику своего ранения при заполнении этой карточки: "Слепое проникающее осколочное ранение в область правого подреберья". Впрочем, Мешков и сам знал, что делать. Уже было приказано ездовому запрягать лошадь в санитарную повозку. "Только бы лошади-то остались целы, - проговорил Мешков, - ведь нынче был самый сильный за все время артналет".

К моему счастью, лошади, которые паслись неподалеку от блиндажа, не пострадали. Ездовой пришел и доложил, что повозка готова в путь.

Стали собирать мои пожитки. Я возражал, чтобы со мной положили в повозку что-либо из моих вещей. "Я знаю, что при таком ранении выздоравливают только чудом, поэтому мне теперь ничего не надо. Мою шинель, - распорядился я, - отдайте лейтенанту Хлебникову, а то он ходит в солдатской шинели". Замечательную бритву марки "Золлинген" я хотел было подарить на память Мешкову, но тот категорически отказался: "Что вы, товарищ лейтенант, она вам еще пригодится!" - и сунул ее в карман моей гимнастерки. Находясь в настроении безысходности, я даже не взял с собой единственную имеющуюся у меня ценность - блокнот со своими стихами.

Наконец меня уложили на носилки, вынесли из блиндажа и вместе с носилками положили на повозку. Сверху накрыли теплым ватным одеялом. Повозка тронулась. Я полагал тогда, что, расставаясь с санротой, прощаюсь с жизнью, и не ждал другого исхода.

В момент ранения я не почувствовал боли и во время перевязки тоже не испытывал, но боль постепенно разрасталась и в середине пути стала нестерпимой: в животе точно кошки скребли. А путь был долгим, по весеннему бездорожью. То и дело возникали пробки, и приходилось по полчаса и долее стоять на месте. Наконец в первом часу ночи 1 мая 1944 года меня привезли в медсанбат.

Помню, как в преддверии операционной меня раздели, и санитарка стала тупой бритвой брить мне низ живота. Я попросил ее взять у меня из кармана гимнастерки мою золлингеновскую бритву и брить ею впредь раненых, дескать, мне она после такого ранения больше уже не пригодится. Санитарка поколебалась, но исполнила мою просьбу.

В операционной я увидел хорошо знакомых мне хирургов, у которых осенью проходил стажировку, - высокого, статного майора медицинской службы Максимова и Нину Андреевну. Они были в халатах и уже натягивали хирургические перчатки. Узнав меня, Нина Андреевна слегка мне кивнула и улыбнулась, отчего как-то особенно заиграла родинка на ее левой щеке. Она как бы говорила всем своим существом: "Да, ранение нелегкое, но вы в надежных руках, так что не падайте духом".

Врач-анестезиолог надела мне на лицо марлевую маску и приготовилась капать не то хлороформ, не то эфир. Запомнил ее слова: "Считайте до двадцати!" - и почувствовал резкий опьяняющий запах, от которого начала кружиться голова. Досчитал до пятнадцати, а дальше ничего не помню.

Утром я открыл глаза, очнувшись от наркоза, и увидел склоненную надо мной медсестру с необыкновенным сияющим лицом.

- Наконец-то проснулся, мы так этого ждали! - радостно воскликнула она: