Один день в штрафной роте

Публикуемый текст является главой из мемуарной повести бывшего доцента кафедры русского языка НовГУ, ныне пенсионера А.Н. Зеленова (проработавшего в НГПИ, по его словам, сказочно долгий срок - 30 лет и 3 года - с 1958 по 1991 год). Повесть эта, состоящая из двух частей и шестидесяти глав, называется "В годы войны", первая часть - "Блокадная осень", вторая часть - "Записки военфельдшера". В предыдущих главах автор повествует о том, как он учился сначала в Ленинградской военно-медицинской академии, а затем, после эвакуации в Самарканд и расформирования второго курса академии, в Харьковском военно-медицинском училище (в Ашхабаде). Окончив это училище в августе 1943 года, он получил звание лейтенанта медицинской службы и был направлен на Северо-Западный фронт, в 1-ю Ударную армию. Долгое время находился в резерве. Наконец, получил назначение на штатную должность военфельдшера штрафной роты.

...Часа три я шел лесной дорогой, приближаясь к передовой. За это время у меня дважды на КПП придирчиво проверяли документы. Наконец, лес кончился, и передо мной распростерлась заснеженная равнина. Вдали темнело большое селение, в котором выделялась высокая церковь с тремя главами. "Так вот она, Старая Русса - наш древний русский город, а теперь, логово врага и почти неприступная крепость!" - Подумалось мне. Да, именно такое мнение о Старой Руссе сложилось у бывалых солдат, воевавших на этом участке фронта с 1941 года. За овладение узловым опорным пунктом немцев на северо-западе шли бои; перемалывались полки, дивизии, корпуса, но немецкая оборона казалась неодолимой, будто здесь создана новая линия Зигфрида. Я снова посмотрел на церковь: она мне показалась не знаком мирa и благодати, а грозным символом бойни, происходящей здесь более двух лет.

Передовая была близко, явственно слышались отдельные выстрелы, автоматные и пулемётные очереди. В стороне пролетела "рама", и в нашем тылу скоро послышались частые разрывы снарядов.

Дороги здесь уже не было. Я шёл по натоптанной в снегу тропе, часто перелезая через старые, завалившиеся окопы и занесённые снегом траншеи. У встречного старшины спросил, где расположены штрафные роты. Тот указал на виднеющиеся неподалёку крыши землянок:

- Если вы к комбату Елисееву, то он у себя на КП, там спросите у солдат. Я пошёл в указанном направлении и вскоре увидел, что из одного укрытия, похожего на блиндаж, вышел офицер. Я догнал его и доложил о себе. Он внимательным взглядом окинул меня:

- Я как раз командир штрафбата Елисеев.

Я посмотрел на капитана и залюбовался: чуть выше среднего роста, крепкого сложения, с обветренным, мужественным лицом, говорил хрипловатым басом, что очень шло ему, как офицеру, бледность и усталость, написанные на лице, выдавали недавние тяжкие испытания. Комбат тут же, не заходя в блиндаж, попросил у меня командировочное предписание. Просмотрев его, сказал: - - Вы опоздали на три дня. Если бы пришли тремя днями раньше, я бы вас принял. У меня в батальоне было три укомплектованные штрафные роты, не хватало лишь одного фельдшера, а на сей день, после разведки боем, едва ли наберётся и одна рота. Поэтому придётся вас отправить назад, в отдел кадров. Новое командировочное предписание я пришлю вам с ординарцем. Можете у нас переночевать. Эй, Карпов! - позвал он вышедшего из блиндажа солдата, - Отведите лейтенанта в землянку к Химику, пусть устроит его на ночлег!.

Химик оказался пожилым, но чрезвычайно подвижным и деятельным солдатом. Мы нашли его у одной из землянок. На нем был солдатский ватник, обмотки вместо сапог, как и на большинстве штрафников, на голове - облезлая шапка-ушанка. Он добродушно посмотрел в мою сторону, приложил руку к своей облезлой шапке:

- Рядовой Козырев! Сейчас всё устроим. Через минуту заходите, товарищ лейтенант. - И скрылся в землянке.

Когда я зашёл вслед за ним, внутри увидел пылающую маленькую печку и широкие нары, на которых спали четыре солдата.

- Вот ваше место, можете отдыхать, товарищ лейтенант! - указал он на ближний к печке край нар.

Я снял шинель, в изголовье положил вещмешок и буквально грохнулся от усталости на нары. Полулежа ещё раз осмотрелся. Удивился, что в землянке не было дров, зато в трёх метрах от печки, в углу, заметил целый ворох каких-то желтоватых "макарон". В печку то и дело бросали по одной такой "макаронине".

- Чем это вы топите? - спросил я с удивлением у Козырева, которого комбат почему-то назвал Химиком.

- А пироксилином, - ответил равнодушно Козырев. - Разряжаем трофейные снаряды и топим этими "макаронами". Прекрасно горят.

- А не опасно?

- Конечно, опасно! Не дай Бог от чего-либо вспыхнет эта поленница (он перевел взгляд на ворох "макарон"), тогда никому не уйти из землянки. Бывали такие случаи. Но мы соблюдаем осторожность.

В продолжение разговора я спросил:

- Скажите, за что вас называют Химиком?

- Неприятно вспоминать, - промолвил, стесняясь, Козырев, - но, так и быть, я вам расскажу. Только вот сначала закурю, - и стал доставать кисет.

- Предлагаю вам папирос, - сказал я и достал из рюкзака пачку "Беломора", оставшуюся у меня из доппайка, выданного ещё в 110-м миномётном полку. Надо сказать, что я в то время не курил, а только баловался иногда, пуская дым изо рта, и отдавал полагающиеся мне, как офицеру, папиросы санинструктору и санитарам.

Козырев охотно принял мой подарок и, закурив, поведал, как три месяца назад, будучи заведующим дивизионным складом химического имущества, приспособился очищать спирт, содержащийся в противоипритном флаконе. Такой флакон с марлевым тампоном был в кармашке каждой противогазной сумки.

- Как говорят, голь на выдумки хитра: я соорудил из активированного угля, содержащегося в противогазных коробках, фильтр и пропускал через него противоипритную жидкость, - рассказывал Козырев. - За это и попал в штрафники, да ещё получил прозвище Химика, не имея никакого химического образования. Топка печи пироксилином - тоже мое изобретение, - добавил он в заключение.

Почувствовав аромат "Беломора", другие штрафники тоже встали с нар, подсели к нам. При этом очередная макаронина то и дело летела в печку и мгновенно воспламенялась широким, почти во всю топку, пламенем. Понятно, что от папирос, подаренных мною Химику, скоро почти ничего не осталось. Сожалею, что я не попросил и других рассказать, за что они попали в штрафники. Если бы я это сделал, то, наверное, имел бы теперь прекрасный материал для повествования.

Один из солдат вдруг сказал:

- Слыхали? Мартынюка поймали, завтра сюда приведут. Придётся присутствовать при невыносимом зрелище. Лучше б сквозь землю провалиться.

- Ему, придурку, только два дня и удалось побыть на воле, - вступил в разговор другой солдат. - В семи километрах отсюда поймали. Лучше б он замерз, когда прятался в лесу.

- Разве убежишь, когда чуть ли не на каждом километре стоят посты заградотряда? На что он, дурень, надеялся, когда бежал из роты? - заметил третий собеседник.

- На то и надеялся, что хотел избежать мясорубки: ведь перед боем убежал. Вон, из трёх рот почитай одна осталась. Остальные лежат в снегу незахороненные. А он, сука, жив остался! - выругался в сердцах четвёртый солдат.

Из этого разговора я понял, что дезертира ждёт страшная участь. "Не дай Бог присутствовать! - подумал я, - Нужно завтра утром пораньше уйти из роты".

Вскоре, услышав команду на ужин, солдаты взяли котелки и вышли из землянки. Химик остался следить за печкой.

На следующий день солдат разбудили в семь часов утра на построение. Я дождался их ухода и тоже поднялся. Быстро оделся, поел консервов с сухарями и собрался в путь.

Выйдя из землянки, увидел внизу, в большой лощине, выстроившихся в две шеренги солдат. Поодаль стояли офицеры со знакомым мне комбатом и о чем-то совещались, а перед самым строем увидел жалкую фигуру солдата с серым опухшим лицом и потупленной головой. Он был без ремня, в грязной измятой шинели, в съехавшей на бок шапке; стоял, как неживой, будто вкопанный в землю столб, ожидая роковой развязки. На вид ему можно было дать лет 19-20, не более.

Я прибавил шагу, чтобы не быть свидетелем сцены, на которую даже огрубевшие на войне люди не могут смотреть без содрогания. Пройдя метров четыреста, услышал одинокий выстрел в той стороне, где была лощина. Мне показалось странным, что после того выстрела ничего в окружающем мире не изменилось: всё так же плыли по небу серые облака, белел снег, темнели траурные ели. Только до слёз стало горько на душе, да с одной из берёз при звуке того выстрела слетели две вороны и со скорбным карканьем улетели прочь.

"Новгородский университет", № 17 (365) 1998 г.