«Родился я в Ленинграде в 1939 году. Когда  начался весь  этот ужас, я был совсем маленьким. Мои родители в то время то ли были в разводе, то ли просто поссорились - точно  не  знаю, но отец жил отдельно. Как я понял уже после войны, семейная жизнь у моих родителей, не сложилась.

В первые дни войны, ещё до блокады, отец отправил всех своих родственников на юг, подальше от военных действий. Упрашивал мать, чтобы она позволила и мне уехать вместе с ними, но она не согласилась. Так  я и остался в Ленинграде.

Вернувшись в город через продолжительное  время, уже после снятия блокады, а, может, и после войны, отец искал меня по прежнему адресу,  но найти не смог. Я точно знаю, что до 43-го года  жил вместе  с матерью, но всё, что было до детдома, я плохо помню.

Дворничиха из  нашего двора  рассказала отцу, что я нахожусь  в детском доме.  От него потом  и я узнал, как я  там  оказался.  А случилось, по словам женщины, вот что. Однажды утром я начал громко кричать и кричал буквально целый день: то ли есть хотел, то ли было страшно.  

Под вечер соседи  не выдержали, вызвали милицию. Оттуда пришли, взломали дверь, и  выяснилось, что в квартире я весь день был совсем один. Где была моя мать, никто не знал.

Меня отправили на сборный пункт. Там собирали таких же, как я ребятишек, оставшихся без родителей. Потом  нас  распределяли  по детским домам.

Я попал на Васильевский остров,   на 10-ю линию, дом 37. Этот кирпичный дом  в 3 или 4 этажа  находился рядом со зданием бывших  Бестужевских курсов. Он и стал моим детским домом.

Я всё думал, почему я  туда попал?  Матери, видно,  стало со мной совсем невмоготу, раз она  решила  оставить  меня в расчёте на добрых людей.

Когда  много позже, уже в зрелом возрасте, я встретился с ней, то об этом так ни разу и не спросил. Настоящая мать, я так считаю,  своего ребёнка ни за что не бросит одного, как бы ни было тяжело.

Впрочем, мне её трудно судить. Обстоятельства в блокаду могли сложиться так, что другого выхода у неё не было. Она могла потерять сознание от голода, заболеть и попасть в больницу. В общем, не знаю, что случилось. Только почему  после войны меня забрал к себе отец, а не она? Может, здоровье не позволило, и она решила, что с отцом мне будет лучше, а чтобы не травить себе душу, предпочла прервать со мной всякие связи? Не знаю…

В детском доме нам сразу выдали одежду. Было всего два вида: серые комбинезоны и вельветовые костюмы. Конечно же, все сразу кинулись на комбинезончики, я и сам такой носил. А вот костюмчик, в котором меня много позже отправляли домой из детдома, уже был американский - штаны со штрипками и толстовка. В то время мне было 5 лет.

Помню, как страшно было во время бомбёжек. На стене висел большой черный репродуктор, по которому объявляли:

«Воздушная тревога! Воздушная тревога!».

Нас всех сразу же выводили в коридор и укладывали на пол. В коридоре не было окон, и осколки туда не залетали.

Иногда нас выводили на центральную площадь Васильевского острова. По ней на работу гнали пленных немцев. Больше ничего из войны я практически не видел.

В детском доме были ребятишки разных возрастов. Помню, в одной из комнат стояла круглая печь. Кто-то из ребят  умудрился достать патроны. Решили пошутить. Накидали  патронов в печь. А что бы было безопаснее, спинкой к печке приставили стул. Сколько же шуму они наделали! Перепугали весь дом!

Нам постоянно хотелось есть. Ребята постарше, залезали в подвал, там была гнилая картошка. Они запекали эту картошку в печке. По всему дому разносился  отвратительный запах. Но делать было нечего. Нас настолько мучил голод, что мы могли съесть всё, что угодно. Кроме этой гнилой картошки, ничего и не было. Голод был страшный.

Отношения с ребятами у нас были хорошие. Мы жили дружно, помогали друг другу, заботились друг о друге, как могли. Помню, на Новый год  меня наряжали Дедом Морозом. Я изображал его для своей группы, хотя и сам был едва ли старше остальных малышей.

Однажды я заболел  чем-то серьезным, наверно, ветрянкой. Даже  в больницу положили. Там нас неплохо кормили, давали заваренную муку. По сравнению с гнилой картошкой, это было настоящим лакомством.

Когда блокаду сняли, нас перевезли в деревню. Там поили  сиропом шиповника и рыбьим жиром.

Как только приходили машины с продуктами, старшие ребята  залезали в кузов, сбрасывали оттуда кочаны капусты. Мы бежали следом, собирали эти кочаны, уносили  в лес и там, как кролики, грызли.

Когда отец  меня нашёл и пришёл забирать из детского дома, меня вызвали к директору. Долго объясняли, что это мой отец, который приехал  за мной. Но, несмотря  ни на какие уговоры, я  долго не соглашался.

Отец увёз меня в Крым, где жила моя тётя. И даже там у меня была  постоянно одна  и та же мысль: как бы чего поесть. После  детдома это надолго осталось в памяти.

Мне купили большой портфель, с карманами по бокам. Туда я собирал всё съестное, которое  находил. Даже под подушкой прятал корочки хлеба. Жили мы в Алуште не бедно, но  детдомовская привычка  никуда не делась. Никак не мог от неё избавиться.

В то время было трудно со многими продуктами. Помню, тётя купила трехлитровую банку  сахара и спрятала её, чтобы сохранить  надолго. А я половину этой банки к себе в кармашки  перетаскал.

В Алуште меня определили во 2-й класс. Проучился я там до  окончания начальной школы.

В 1953 году мы переехали в Новгород. Я окончил десятилетку и пошёл работать на стройку.

В 1957 году поступил в Юрьевское  профессионально-техническое училище.   После него, через 2 года, меня определили на телевизионный завод в инструментальный цех.

В 1961 году призвали на службу в Советскую Армию.  С 1964 года  приняли на завод полупроводников.

Я опять возвращаюсь к  рассказу о своей матери, потому что её поступок для меня так и остался загадкой на всю жизнь. У меня было чувство, что я её видел, когда был в детском доме. По крайней мере, я узнал её по фотокарточке. Говорили, что она  пару раз приходила, интересовалась мной.

Когда  мы с отцом уехали в Алушту, оказалось, что она всё обо мне знала. Знала  о моей жизни в Ленинграде, в Крыму и  о том, как я жил дальше. Сама она поселилась под Симферополем, около озера Сиваш.

Когда я уже служил в армии, то решил навестить её. Дали мне отпуск на несколько суток. Поехал по известному адресу. Пришёл к ней, представился. Сколько было слёз! Но  произносить слово «мама»  я так за свою жизнь и не научился. Этому всё же учатся с малых лет.

Ещё до армии, с 1959 года,  я начал петь в хоровой капелле  под руководством Константиновского. С хором  мы даже ездили выступать в Германию.

 Сейчас я на пенсии. В 2006 году получил знак «Жителю блокадного Ленинграда»».

Член Новгородского регионального отделения РВИО, руководитель добровольческого объединения «Патриот» Политехнического института НовГУ Булгакова А.Ф.