09.11.2011 Лингвистика как способ жизни
Юбилей - хороший повод напомнить о себе? Татьяне Викторовне Шмелевой такой повод не нужен, она постоянно на виду, ну и юбилей, конечно, никто не отменял.
В 2008 году пришла Татьяна Викторовна работать на кафедру журналистики. Лингвист по образованию и по призванию, она легко вписалась в специфику кафедры и быстро подстроилась под её особенности - разработала собственные курсы для студентов-журналистов.
Качество настоящего профессионала - идти в ногу со временем, используя в своей работе новые технологии. Для журналистов это особенно важно, ведь они должны уметь быстро ориентироваться в ситуации и находить правильные решения в любых условиях. В этом смысле Татьяна Викторовна - настоящий пример для подражания. Мало кто может с такой оперативностью реагировать на события и не просто смотреть со стороны, а активно участвовать в них.
Когда впервые узнаёшь Татьяну Викторовну, трудно поверить, что она учёный с мировым именем: настолько проста она в общении. Но постепенно понимаешь, что таким и должен быть настоящий учёный - не кичиться научными званиями и давними достижениями, а заниматься любимым делом всегда и везде. Именно так и происходит с Татьяной Викторовной: за какую бы работу она ни вязалась, можно быть уверенным, что работа эта будет выполнена на высоком профессиональном уровне. И лингвистическая направленность никак не ограничивает свободу её творчества, а, возможно, наоборот, помогает. Будь то «язык города», которым она занимается уже много лет, или же рэп, увлечение которым она разделяет вместе с сыном, - ко всему можно найти научный подход. Главное - владеть этим инструментом, что в совершенстве и умеет Татьяна Викторовна.
Наверное, можно её не любить, уж больно категоричной бывает Татьяна Викторовна в своих суждениях. Можно любить - каждый из её многочисленных учеников может запросто зайти к ней на чай или просто поговорить. Почти традиционными стали для иногородних гостей Татьяны Викторовны её экскурсии по историческим местам Великого Новгорода -она знает практически всё об истории и культуре нашего города и с удовольствием делится своими знаниями. Но приятнее всего, конечно, гордиться знакомством с ней, чувствовать свою причастность к её жизни или хотя бы к работе. И ты уже не удивляешься, когда видишь фамилию «Шмелёва» практически везде - от местной газеты до энциклопедии «Учёные России» среди выдающихся учёных и специалистов.
Вряд ли найдётся вуз в России, в котором её не знают. Её ученики, многие из которых уже давно сами стали известными учёными, не перестают обращаться к ней за советом или помощью, потому что уверены, что всегда смогут их получить. Она - всегда желанный гость на научных конференциях не только в России, но и за рубежом - «польский» период в жизни Татьяны Викторовны стал одним из знаковых в её научной карьере, а работа в Берлине и Орхусе (Дания), куда её приглашали для чтения лекций, говорит о высоком мировом научном авторитете.
Такой профессионализм и энтузиазм не может остаться незамеченным - немало имеет Татьяна Викторовна наград разного уровня: благодарности ректора НовГУ, Почётная грамота Великого Новгорода (2002), почётный знак НовГУ «Свеча Ярослава» (2007), Грамота Министерства образования и науки Российской Федерации (2006), знак «Почётный работник высшей школы» (2010). Хотя вряд ли найдётся человек менее честолюбивый, чем Татьяна Викторовна. Потому и кажется, что любых наград для неё будет недостаточно, но хочется, чтобы их было как можно больше.
Ирина ВАСИЛЕНКО,
зам. декана филфака НовГУ
Поступаюсь принципами, публикуя фотографию, на которой изображён я сам. Потому что - рядом с Татьяной Викторовной.
Профессор Шмелёва когда-то вдохновила меня - в некотором роде - на издание первой книжки. Я решился на это, узнав, что она собирает публикации моей авторской рубрики в «ННГ» и препарирует тексты со студентами. Ну, думаю, книжка-то - всяко удобнее газетных вырезок...
С тех пор и книжек вышло несколько, и тексты мои стали предметом разбора в статьях Татьяны Викторовны. И даже, стесняюсь признаться, была написана ею отдельная статья о них, подготовленная для сборника, посвященного - что особо приятно - профессору ЛГУ К.А. Роговой, у которой я когда-то учился на кафедре стилистики и редактирования.
Я очень уважаю чужое умение разъяснить те тайны слова и текста, которые сам скорее чувствую кожей, нежели знаю. И, вышагивая однажды на лесной дороге прилагаемый текст, я сразу понимал, что посвящен он будет профессору Шмелёвой.
С.Б.
ТЕКСТОНИКА, или Примерный план черновика Нобелевской лекции
Т.В. ШМЕЛЁВОЙ
УНИВЕРСИТЕТ был, как настоящий: круглые, стёсанные ногами рёбра ступеней, толстые монастырские стены, высокие потолки, гулкий холодок. Мне предложили читать здесь лекции. Предполагалось, что я буду рассказывать - как работать над текстом.
В вышине над нами зудела неоновая лампа. Она могла служить наглядным пособием для лекции: если хочешь обозначить напряжённость тишины и бесплодность ожиданий, запусти в текст осеннюю муху. Осенним мухам уже некуда лететь, им остаётся напоминать о себе: «жжжива».
ЛИТЕРАТУРНЫЕ ТЕКСТЫ полны осенних мух. Думаю, этот пример достаточно банален, чтобы его не жалко было препарировать.
ТРУДНО мыть такие высокие, - печалился я, глядя на окно. За окном качались ветки, густо вычерненные дождём. Единственный красный лист прядал в стороны, пытаясь отломить свой черешок от ветки и сорваться. Мог бы стать наглядным пособием и он, наверное.
Я обломил свой черешок и закувыркался на ветру: красный и перепончатый, лист похож на утиную лапу; утки скоро улетят; осень. Осень, да, - думал я, шурша седой щетиной.
Между прочим, спецкурс, который я вёл, не назывался никак. В расписании лекций просто стояла фамилия лектора, как будто нам предстояло изучать мою собственную скудную анатомию. Это усиливало чувство неловкости.
Студенты были славные весенние дети. Господь помиловал их, не отяготив чистой потребностью писать тексты. Они хотели пива, замуж и - обязательно - денег. Связь между деньгами и конструированием текстов существует, но она необязательна и непрочна, что и подтверждал мой лучший костюм за каких-нибудь сто пятьдесят долларов.
Нечто подобное приходится, видимо, переживать нобелевским лауреатам, когда им необходимо произнести благодарственную речь, прочесть традиционную лекцию.
Перед глазами лауреата остро вспыхивает роса прозрачных камушков; еле слышно поскрипывает, растягиваясь, кора новых штиблет. Слушатели на этом току нарядны и серьёзны, как тетеревы, и оглушены сопричастностью. Грудь церемониального фрака распахнута, как для расстрела. Могу только догадываться, что лауреату хочется думать о новом доме, или яхте, или очередной женитьбе и прочих способах вкусно потратить премию. Вместо этого он должен рассказывать о предмете, доставившем ему деньги и славу, людям, которые не могут его понять: если бы могли, то сейчас сами, глядишь, читали бы ему чёртову лекцию. Такова его плата за честь и ужин.
Ничего удивительного, что эти речи и лекции удаются редко. Даже писателям. Разве что великий Фолкнер смог и здесь стиснуть сердца своей узкой ладошкой, напомнив, что человек, обладатель неизбывного голоса, не только выстоит, но и победит... да только и Фолкнер не объяснил, из чего и как создать Йокнапатофу: мир и текст.
Может быть, так и надо. Надо говорить о том, что проще понять постороннему; среди предметов общих и посторонних найти то, о чём говорить хочется, - думал я, глядя на метания красного листа.
Может быть, о том, как собирают грибы в октябре?
В ОКТЯБРЕ уже не надо вставать очень рано. Вставать можно не по часам, а по свету. Дыша в кусачее одеяло, лежать и смотреть туда, где на оконце отогнулся угол занавески, и думать о рыжих лохматых полянах, но терпеть, пока стекло не побелеет до того, что на нём станут заметны просохшие следы дождя. Довольно и этого; ждать, чтобы стекло раскалилось, пришлось бы до мая. Прыгая по выстывшим половицам, натянуть малопромокаемые штаны и куртку. С крыльца соступить в остолбенелое утро, где безветренно, тихо и холодно, как в колодце. Вразвалочку, экономно идти по пустой дороге, штанины фью-фью, корзина хрум-хрум. Курить в горсть (надо ли объяснять - почему непременно в горсть?). Свернуть на луг, дымящийся от мятлика и овсяницы, шумно продраться сквозь сосновые посадки и самочинные осинки, тут же замочив малопромокаемые штаны. В лесном полусвете нащупывать на золочёной черноте тропки, терять тропки. Пренебрегать нечищенными бронзами постаревших груздей и нарочитым блеском припозднившихся маслят. Любоваться шкурой леса, брошенной тебе под ноги - лимонной, оранжевой, коричневой, жёлтой, - но не ворошить её: в октябре грибы собирают совсем не так, как в сентябре или в августе.
Всю жизнь я хожу в лес, всю жизнь складываю тексты. Весною кидаются под ноги смешные сморчки - грибы условно съедобные; на границе лета и осени - радостно подбираешь всё подряд, чтобы потом, охолонув, выбросить раскрошившееся и размокшее в пути. Так я выкидывал, смеясь и плача, свои юные рукописи, быстрые и самоуверенные, найдя их в столе...
До октября надо просто дожить, сохранив не столько остроту зрения, сколько неутомимость в ходьбе. И в октябре грибы выйдут к тебе сами - во весь рост.
Осень кончается, им не для чего себя беречь и не от кого: ты тут один, в лесу. И вот он - первый: подберёзовик с глубокую тарелку в столовой для работяг. И пара поменьше - с тарелки десертные. И рослый подосиновик, одинокий, как ты. И следующий - заметный за пятьдесят шагов, хотя шляпка его неярка, в оспинах и светлых пятнах, с которых уже отпали, отсохнув, листья. И ещё один, и тоже огромный. И тоже чистый, без внутреннего изъяна, можно даже не проверять на срезе, а прямо выкручивать из земли, обхватив ладонью шершавый, как у ёлки, ствол. Все они чисты, лезвию отвечают арбузным хрустом. Гриб источенный достался торопливым дачникам - в жару и грозы. А эти переждали, пока червь и дачник насытятся, и пришли позже.
Вы вместе пришли попозже. Ещё не ноябрь, и не нужно околачивать шляпки черенком ножа, скалывая ледяную глазурь. Ещё не ноябрь, осень ярка, она в расцвете, осень багрова, она в разгаре, и грибы будут, хотя и не много. А зачем много, если нежадная корзинка на руке наполняется быстро и упругие шляпки уже пружинят под локтем...
О, КАК БЫ Я рассказывал об этом!
Я рассказывал бы об этом в лицах: раздвигая хлёсткие ветви, пригибаясь под воображаемые сучья и оскальзываясь на склонах, выстеленных текучей хвоей, и растопыривая руки, как подкрадывающийся грибник, и выпрямляясь до хруста в спине, как не таящийся октябрьский гриб.
Поняли бы меня дамы и господа, для которых трюфели ищет свинья, а шампиньоны растит и упаковывает фермер, и которые никогда не увидят тигриной поступи октябрьского подосиновика по чёрно-золотой тропе? А мои студенты, которые хотят, как я когда-то, заработать прямо сейчас на своих условно-съедобных весенних сморчках?
Уличили бы они лектора в том, что этот рассказ - вовсе не о грибах?
Теперь представьте, господа, что ваша корзина полна молчаливой ноши. Представьте, что вдруг похолодало, под дождём бледное золото берёз потемнело, подорожало, а вы сбились с пути...
ЗАБЛУДИВШИСЬ во тьме октябрьского дня, хлынувшей с неба вместе с дождём, холодным, как снег, я неожиданно вышел на не¬брежный сруб, крытый лубом и полиэтиленовыми мешками из-под удобрений. Не знаю, чем он служил - сторожкою или, наоборот, схроном бедных браконьеров. Небо провисало до самой крыши: дождю конца не предвиделось. Усталый и мокрый, я отворил дверь, подпертую дрыном.
Пристанище было меблировано широкой, хотя и неоструганной лавкой. Зато имелась печка, пусть тоже небрежная.
СИЛА моей родины, господа, не в том, что её человек первым взлетел в космос, а в том, что изобрёл russian oven. Тому, кто сумел придумать русскую печь, построить «Восток-1» -полдела.
КОНЕЧНО, русская печь, величественная и в архитектонике сложная, как дом, не поместилась бы в такой избушке. Здесь уместилась печечка, печурка. У топки ждали несколько раз-нокалиберных поленьев, холодных и влажных.
Я торопливо выбрал то, что посимпатичнее: шелковистое на ощупь. Скрюченными пальцами надрал с него берестяных кудряшек и стал разжигать очаг, радуясь, как удачно всё складывается.
В рюкзаке у меня была банка консервов, но, к сожалению, не тушёнки, а жирной каши. Холодной такую кашу удавалось съедать только великому солдату Великой войны. Я тоже бывал солдатом, и даже отличным солдатом, то есть ефрейтором, однако - мирного времени. И мне требовалось разогреть кашу, чтобы согреться ею изнутри.
Полено меж тем сипело, свистело и буль¬кало, как закипающий чайник, но не разгоралось. Искры на его боках вспыхивали и гасли. Я вынимал его, ворочал - без толку.
Под руками у меня были ещё поленья сосновые и осиновые. У каждого - своя сила, свой темперамент, но торопливые попытки запалить поочерёдно то одно, то другое закончились тоже ничем.
Наглотавшись дыма и отчаявшись, я лёг на лавку и принялся замерзать.
С крыши подкапывало. Капель была расчисленная, как звук ленинградского метронома. Клонило в сон. К ногам даже подкатило откуда-то опасное тепло. Так вот ты какая - блокадная смертная дрёма?
После блокады тётя Лиза пила всегда только очень горячий, очень крепкий и очень сладкий чай: такой сладкий, что ему трудно было колыхаться в чашке. «Серёжа, вставай», - говорит тётя Лиза, умершая много лет назад. В Ленинграде - середина лета, середина дня, двор-колодец полон зноя, сквозь ворота во двор сочатся жаркое жужжание трамвайных проводов и приглушённые звонки, я так устал ходить с мамой по неинтересным магазинам, что ногам горячо, «Серёжжжа, проснись», но я с мороза, я покурил в дверку печки и у меня есть ещё пятнадцать минут до прихода взвода, законные пятнадцать минут свободы и тепла...
Тут дрёма слетела с меня, как отсохший лист: я вспомнил.
Прежде чем стать «отличным солдатом», я целую зиму был истопником. В толстых, монастырской кладки, стенах нашего полка было печное отопление.
Кстати, спустя годы у меня написался текст о том, как мы ходили по дрова: в мороз, сквозь темноту и ветер, по заметённой дороге, которая сама себя освещала. Как несли с дровяника по вязанке поленьев, схваченных солдатским ремнём, просунув под ремень трёхпалую руку в солдатской суконной рукавице. Как иногда падала вязанка, иногда - мы с вязанкой, и трудно бывало оббить потом с поленьев снег, а всё же к приходу взвода печка всегда веяла жаром... И я вспомнил - почему.
Я встал и пошарил под поленьями. Он был там - кривой прут, ржавый с одного конца и седой с другого: служивший, значит, кочергою.
Назначенные истопниками, топить печь мы не умели - откуда? Но мы прислушивались к жалобным или сердитым голосам разгорающихся дров, и вскоре проникли в природные, нехитрые правила топки.
Прежде всего, следовало оставить нетер¬пенье и выдержать капризы первого полена. К нему следовало своевременно добавить второе: не раньше, чем первое выкажет намерение заняться. Поскольку даже две берёзовые чурки различаются по характеру, тут нечего запоминать или записывать: тут надо чувствовать, когда следует сблизить поленья, чтобы одно от другого подпиталось энергией, копившейся десятилетиями, а когда - раздвинуть их, чтобы дать волю огню. И насколько сдвинуть, насколько раздвинуть - счёт на сантиметры, и они всякий раз - иные. Надо чувствовать, когда подбросить очень важное третье полено, и какое (уж не сосновое ли?), и как: поперёк первых или просто вдоль топки... чтобы пламя не увязло в нём, равнодушном. Чувствовать, где следует оставить между поленьями цезуры, в которых будут дышать уголья, то раскаляя себя донельзя, то слабея, как лампочка в деревне, питающаяся очень переменным током, или как звёзды над мёрзлой деревней. Это только кажется, будто угли дышат отдельно и праздно. Когда дело дойдёт до дровины самой сырой и свилеватой (но и самой долгой и богатой теплом), они заставят её вспыхнуть.
Наконец, нельзя пропустить момент, когда полено, вдруг померкшее, пора повернуть на бок или приподнять на соседнее... или подтолкнуть кочергой глубже, или вытянуть на себя - и тогда из черноты вдруг полоснёт голубым кривое лезвие огня и вызреет до красноты, и пошли опять плясать безумные, да с присвистом, со звоном угольных бубенцов, с хитрыми коленцами, от которых вихрится пепел на поду.
Я всё это знал, но зачем-то забыл. Чуть не забыл...
И вскоре моя одежда уже сушилась по кольям, а сам я, голый, среди пара и дыма, перед расшумевшейся печурой вторил пляске алых плясунов, выгоняя из себя остатки холода и растерянности.
А ВСЕГО-ТО - надо было не забывать о физике сближений и разделений, утаиваний и высвобождений, дальних отступлений и откровенных железных тычков кочергой, поворотов, повторов и пауз... малозаметных, но постоянных, природою надиктованных синтаксических сдвигов.
Я сказал - синтаксических?
Это я оговорился. Тектонических, конечно.
И не текстонических, а тектонических: глубинных сдвигов, нами не видимых, но ощущаемых...
И ради Бога, только не говорите, что опять у меня получилось - о тексте...
Сергей БРУТМАН
цитата:
«Сейчас открыта рубрика ПОРТРЕТ НЕИЗВЕСТНОГО, и уже появились очерки - «Омуты»; «Третья пуля», «Комендант снежной крепости». Эти серьезные очерки с портретами современников требуют особого анализа. Скажу только, что здесь портретное письмо сочетается со стилистическими принципами личной причастности автора к судьбам героев и напряжённым размышлениями о смысле жизни. Короче, «смыслы, или между ударами сердца»...
Так что материал для стилистических наблюдений над региональной публицистикой и работой одного новгородского публициста -будет».
Т.В. ШМЕЛЁВА «Сергей Брутман: «В области сердца»
Пресса о нас
